Молодежь Эстонии
080 06.04.02
Элла Аграновская
Андрей Тарковский: «Я могу лишь затронуть душевные струны»

В эти апрельские дни широко отмечается 70-летие со дня рождения
Андрея Тарковского. Эфир всех телевизионных каналов заполнен
программами, посвященными памяти великого кинорежиссера. В
минувший четверг в Таллинском Доме кино начался ретроспективный
показ фильмов Андрея Тарковского, который завершится 11 апреля
картиной «Зеркало». Сегодня в 18 часов — «Ностальгия», завтра —
«Жертвоприношение», в понедельник — программа короткометражных
фильмов, снятых Тарковским в годы его учебы во ВГИКе, во
вторник, 9 апреля, можно посмотреть фильм «Иваново детство», а в
среду — двухсерийную киноленту «Андрей Рублев».

Однажды я отважилась сложить воспоминания о своих самых
замечательных встречах в книжку, которую назвала «Плаха для
стрекозы, или С нескрываемым обожанием». И отчетливо помню, как
неожиданно бешено заколотилось сердце, когда вспыхнули в памяти
обрывочные кадры: Тарковский на встрече в киноклубе, Тарковский
в гостиничном номере, Тарковский на съемке «Сталкера«Е Память
робко подтолкнула дрожащие руки к первой строчке: «Даже к имени
Андрея Тарковского приближаться боязно». И услужливо
продиктовала продолжение: «Впрочем, сейчас, когда о Тарковском
написаны тысячи строк, это более объяснимо, чем тогда, двадцать
с лишним лет назад. И все эти строки принадлежат людям, которые
хорошо его знали. Правда, общее выражение — «хорошо его знали» —
весьма сомнительно звучит в отношении Андрея Тарковского,
который всю свою жизнь занимался исключительно тем, что
мучительно пробирался к самому себе. Но как бы там ни было,
после того как Тарковского не стало, о нем заговорили очень
подробно. К сожалению, многих слов он так и не

дождался при жизни. Конечно, если вообще ждал.

По этому поводу можно полемизировать сколько угодно — истина
все равно увязнет на перекрестке мнений. Лично мне кажется, что
слова были ему нужны. И нужны были больше, чем слава, иначе
зачем он, человек достаточно закрытый, даже замкнутый,
благодарно принимал приглашения встретиться со зрителями
где-нибудь в Томске или в Таллине: чаще всего звали именно туда
и, соответственно, сюда».

Спрашивать можно. Записывать нельзя

Имя его произносилось полушепотом и с придыханием. Фильмы на
закрытых просмотрах смотрели в такой тишине, что от нее можно
было сойти с ума: возникало ощущение, что не только в этом зале,
но и на всем белом свете ты заперт один-одинешенек в кромешной
темноте. И сколько ни убеждай себя в том, что выход — там, где
освещенный прямоугольник экрана, очень скоро и эта надежда
оборачивалась иллюзией: выхода не было! Зато потом была встреча
с Андреем Тарковским. И все молчали, просто потому, что было
страшно повредить эту тончайшую ткань, сотканную из потрясения и
тишины. Лишь один человек, руководитель одного из таллиннских
киноклубов, если не ошибаюсь, звали его Тийт Мерисалу,
заглядывая в приготовленный заранее вопросник, честно пытался
постичь непостижимое.

На эту встречу я попала случайно, благодаря коллеге по
«Молодежке» Этэри Кекелидзе, которая однажды утром, деловито
стуча каблучками, зашла ко мне в кабинет и тоном, не допускающим
никаких встречных вопросов, дала указание: «Сегодня идем
встречаться с Андреем Тарковским. Встреча закрытая. Нас
пригласили из хорошего отношения. Спрашивать можно сколько
угодно, записывать — нельзя. Он этого не любит и вообще не
знает, что будут журналисты. Так что будем все запоминать».

Конечно, Этэри пощадила мое самолюбие: из хорошего отношения в
киноклуб при отеле «Виру» пригласили ее лично. Но она проявила
широту души и поделилась со мной Тарковским. Это был очень
щедрый подарок.

Разговор получился долгий. Вслед за киноклубным деятелем настал
наш черед.

— Вы знаете, что ваши фильмы смотреть тяжело, подчас физически
больно?

— А что вы хотите? Режиссер отдает фильму свою душу, свою боль.
Процесс создания фильма длится полтора-два года. А сколько
времени проходит, прежде чем режиссер приступает к работе — все
ведь начинается не в тот день, когда сценарий утвержден
худсоветом. Даже если взять два года... Два года я болен, болен
тем, над чем работаю. Сотни, тысячи раз проживаю то, что
впоследствии займет полтора часа экранного времени. Нельзя,
просто невозможно соотнести годы работы и полтора часа,
проведенных в кинозале, куда зритель приходит после рабочего
дня, оторвавшись от своих будничных дел и домашних забот. Пусть
это будет даже сверхумный и сверхобразованный зритель. Увиденное
должно потрясти его, зритель и фильм должны нравственно
соответствовать друг другу. Понимаете, нравственно
соответствовать, иначе вся наша работа прошла впустую. А есть
желающие за полтора часа все осмыслить, все понять. И если этого
не происходит, они недовольны и раздражены. Ну, не может это
произойти вдруг и сразу! Не случайно кто-то из знаменитых
писателей сказал: «Прочитать хорошую книгу так же трудно, как ее
написать».

— Видимо, именно поэтому существует мнение, что фильмы
Тарковского — лишь для элиты. Что вы сами об этом думаете?

— Кино для элиты? Это исключено. Просто потому, что искусство
само по себе исключительно. В том смысле, что не каждый способен
подчинить свой психологический строй его условности, не каждому
дано жить по его законам, и не все, наконец, способны воспринять
произведение искусства с одинаково равным к нему отношением.
Вспомним Баха, Моцарта, Пушкина, Гоголя, Данте, Гете — ведь не
секрет, что так называемый массовый слушатель, читатель не
способен оценить их гениальные произведения так же, как человек
подготовленный. И на мой взгляд, путь здесь один: стремиться к
пониманию искусства, а не наоборот — искусству опускаться до
уровня массовой продукции. Но мне кажется, не очень верно и
изречение, что, дескать, фильм воспитывает зрителя. Не
воспитываю я зрителя! Искусство дает человеку возможность
нравственно совершенствоваться. А воспитывать, то есть
переделывать человека, у которого масса своих житейских проблем,
который уже накопил свой жизненный опыт, у которого за плечами —
жизнь? На это я просто не имею права. Да и не получится — ни у
меня, ни у любого режиссера. Я могу лишь затронуть его душевные
струны, подготовить для восприятия добра...

Он вспомнил, как с фильмом «Зеркало» его пригласили в один
научно-исследовательский институт и обсуждение затянулось
допоздна, но все были готовы дискутировать хоть до утра. Но
пришла уборщица: грохоча ведром и шваброй, дала понять, что
прежде чем покинуть свой трудовой пост, обязана убрать зал.
Удостоверившись в том, что расходиться по домам никто не
собирается, она громко вздохнула и изрекла: «Никак не возьму в
толк, чего это вы здесь препираетесь. Ну, прожил человек жизнь
не по совести, теперь перед смертью мается — вот и все. Неужели
не ясно?»

Видимо, нам с Этэри эта история показалась какой-то
ненатуральной, слишком литературной, что ли, — короче, в
интервью мы ее не включили. Просто вырвали из контекста долгого
разговора вопрос:

— А вообще вас волнует отношение зрителей к вашим фильмам?

— Конечно! Я работаю для них, и это не может меня не волновать.

В какой-то момент я обвела собравшихся взглядом: на лицах
читалась бесконечная усталость, и только Тарковский, человек,
заряженный непостижимой внутренней энергией, казалось, был
неутомим. Он говорил, говорил, и охотнее всего — о природе
творчества.

То было время, когда автор «Иванова детства», «Андрея Рублева»,
«Соляриса» и «Зеркала» собирался приступить к съемкам
«Сталкера».

— Существуют стороны человеческой жизни, которые можно
отобразить лишь поэтическими средствами. Меж тем в процессе
работы над «Ивановым детством», пытаясь заменить сюжетные связи
поэтическими, мы часто сталкивались с протестами коллег. И
все-таки сумели выстоять — это и определило успех фильма. И
когда с Андреем Кончаловским писали сценарий «Страсти по
Андрею», точно знали: будущий фильм ни в коем случае не будет
решен в жанре биографическом. Нас обоих интересовало
исследование природы поэтического дара Андрея Рублева,
гениального художника Руси, анализ его душевных состояний и
гражданских чувств в процессе создания моральных ценностей. Мы
хотели исследовать природу творчества. И в «Солярисе»
интересовал земной человек, его нравственная основа, а не
проблемы космоса, хотя сами по себе они интересны. И если эта
нравственная основа, нравственная почва подвержена разложению,
если заражена она микробами, то и личность человека обречена на
распад в той или иной степени. Кстати, немножко в сторону.
Знаете, почему я люблю приезжать в Эстонию? Я люблю людей,
которые в высшей степени добросовестно выполняют свою работу,
вкладывая в нее чувство собственного достоинства. А говорю об
этом потому, что чувство собственного достоинства и способы его
утверждения — объекты исследования в моих фильмах, результаты
которого для меня необыкновенно важны.

Актеру незачем знать...

Ровно четыре часа, я засекла время, длился этот разговор. И все
эти четыре часа меня грыз и точил один лишь вопрос: запомню или
не запомню? В отчаяньи я мысленно ругала устроителей этой
встречи, которые категорически запретили записывать то, что
говорил Тарковский, хотя, конечно, понимала, что делалось это
исключительно из уважения к нему. Когда встреча подошла к концу,
я шепнула Этэри: «Давай сознаемся, что мы из газеты, и попросим
дать интервью». Этэри сделала большие глаза. Я сказала: «Так
честнее. Все равно ведь будет опубликовано». Аргумент был
неопровержимый. Мы подошли, долго топтались рядом, потом робко
спросили:

— Андрей Арсеньевич, может, вы согласитесь дать интервью газете
«Молодежь Эстонии»?

Он на мгновение задумался.

— Вообще-то, я не против. Но вряд ли за десять минут, ну, пусть
за полчаса, скажу больше, чем только что сказал. Вы можете это
использовать.

— Но мы ничего не записывали, нам не разрешили, дескать, вы
будете против.

— Я не против, — Тарковский недоуменно пожал плечами.

Если бы не его врожденная интеллигентность, наверное, добавил
бы: теперь выкручивайтесь сами. Однако вместо этого предложил:

— Попробуйте написать, а завтра приходите, и мы вместе
поработаем над текстом.

Надо было видеть эту сцену в редакции! Этэри села за свой стол,
велела мне устроиться напротив и постановила:

— Значит, так! Я буду журналист, а ты будешь — Тарковский. Я
задаю вопрос — ты на него отвечаешь.

— Этэри! — взмолилась я. — Давай вместе спрашивать и вместе
отвечать.

— Так ничего не получится. Все, начали! Помнишь первый вопрос?
— Я вообще ни слова не помню. Мне страшно.

— Не бойся. Начинаю: «Андрей Арсеньевич, вы знаете, что ваши
фильмы смотреть тяжело, подчас физически больно?»

— «А что вы хотите? — огрызнулась я. — Режиссер отдает фильму
свою душу, свою боль...»

— Все правильно, — кивнула она, — именно так он и ответил,
правда, не с такой склочной интонацией.

Я посмотрела на нее волком, и страх куда-то улетучился.

Наутро мы явились к Тарковскому с готовым текстом, прихватив с
собой фотокорреспондента ЭТА Юри Венделина, который всю дорогу
от Дома печати до отеля «Виру» не мог прийти в себя от того, что
идет снимать «самого Тарковского», и бесконечно повторял: «Я
где-нибудь в уголочке пристроюсь, мешать вам не буду. Работайте
и не обращайте на меня внимания». Между прочим, в те времена он
снимал все, как это было принято называть, ответственные
правительственные мероприятия, и мальчишеская робость перед
Тарковским, замечу, делала ему честь.

Как сказал, так и сделал: мы втроем расположились вокруг
круглого журнального столика, а Юри забился куда-то в угол, на
полу за диваном, и оттуда слышались тихие щелчки фотоаппарата.

Тарковский разложил перед собой страницы текста. Мы смотрели на
него не дыша. Последний вопрос беседы касался его недавней
постановки «Гамлета» на сцене Театра Ленинского комсомола, в
которой были заняты любимые актеры Тарковского — Маргарита
Терехова и Анатолий Солоницын. Он рассуждал:

— Прожить жизнь героя в театре и в кино — вещи для актера
совершенно разные. Возможно, я неточно выражу свою мысль —
здесь, прежде всего, не следует путаться в терминологии, — но
если бы актер в театре все время «проживал» роль на таком
накале, как это происходит на съемочной площадке, его жизнь
укоротилась бы в несколько раз. Просто у театра совершенно иная
природа. Тем не менее эта работа была для меня новой и очень
интересной.

Он дочитал текст до конца, еще раз пробежал его глазами и
спросил:

— Вы все восстановили в памяти?

Мы кивнули.

— А почему вы не написали, что фильм «Сталкер» мы будем снимать
в Эстонии и место, где проходили непостижимые происшествия, ту
самую неведомую «зону», ищем сейчас под Таллином?

Трясущейся рукой я законспектировала эти слова.

— Нашли? — спросила Этэри.

— Еще не знаю, — впервые улыбнулся он.

Я записала и поставила точку, уже зная, что это будет финальная
фраза материала.

Можно было прощаться. И тут Этэри осмелела. Ей очень нравилась
повесть братьев Стругацких «Пикник на обочине», по которой был
написан сценарий «Сталкера». И очень нравился актер Донатас
Банионис, который снимался у Тарковского в «Солярисе» и работал
в театре литовского города Паневежиса.

— А Баниониса вы будете снимать в «Сталкере»?

— Нет, не буду. С ним невозможно работать: мало того, что
просит сценарий прочитать, так дай ему еще и порепетировать, и в
придачу на массу вопросов ответь. Что поделаешь, театральный
актер.

Мы сочли эти слова шуткой и вежливо хихикнули. А он серьезно
продолжил:

— Актеру совершенно незачем знать, что я хочу сказать этим
эпизодом, какое место он займет в картине, с музыкой пойдет или
без музыки — все это мое дело. А дело актера — точно исполнить
то, что ему велят.

Без всякого перехода он обратился к Венделину:

— Вам, наверное, неудобно сидеть на полу?

— Что вы, что вы! — заголосил тот и вскочил на ноги.

Подавая мне плащ, Тарковский заметил, что Венделин снова навел
на него объектив. И тут мы увидели, как строится кадр: левой
рукой Тарковский опустил плащ пониже чтобы убрать эту лишнюю
деталь, а правой потер подбородок, при этом задумчиво глядя в
окно. Я принялась подробно обматывать шею своим длиннющим
шарфом. Как только за спиной раздался щелчок, резво впрыгнула в
рукава. Мы поспешили к выходу. Потом, когда беседа была
опубликована, радостно сообщала всем и каждому, тыча пальцем в
портрет Тарковского: «Видите, эта рука опущена? Это он мой плащ
держит!» Молодая была, восторженная.

— На съемки нас пустите? — спросила в дверях Этэри.

— Приходите.

«Сталкер» снимался трудно. Весь первоначально отснятый материал
пропал: говорили, брак пленки. Неизвестно, чья здесь была вина,
но Тарковский поменял оператора, и когда через год с лишним мы
пришли к нему на съемку, картину снимал уже не Рерберг, а
Княжинский.

На задворках нынешнего главпочтамта, в узком проеме между
заводскими строениями, являющими собой совершенно фантастический
пейзаж, весь день снимали один кадр. И весь день Тарковский не
отрывался от глазка кинокамеры... Во время работы он никогда не
давал интервью. Впрочем, на его веку их вообще было немного.

* * *

Пару лет назад я брала интервью у молодого и очень популярного
актера Сергея Безрукова. Мы назначили встречу неподалеку от
главпочтамта. Он пришел раньше и весело сообщил: «А я тут
прекрасно провожу время, городом вашим замечательным любуюсь».
Это была обыкновенная любезность, потому что именно в этой точке
нашего замечательного города любоваться было абсолютно нечем.
«Хотите, пойдем туда, где Тарковский снимал свой «Сталкер»? Это
совсем рядом». Он уставился на меня с изумлением, круто
замешанном на недоверии, и восторженно воскликнул: «Правда? Вы
не шутите?»

Через пару минут мы были в узком проеме между бывшими
заводскими строениями, почти четверть века назад облюбованном
съемочной группой «Сталкера». Безруков нежно погладил
шероховатую каменную стену и прижался к ней щекой: «Это такая
великая история, Тарковский, что мне даже страшно». — «Сережа,
сколько вам лет?» — «Двадцать шесть».

Элла АГРАНОВСКАЯ

РУБРИКА