«Мысль народная» и религиозная идея романа Л.Н. Толстого «Война и мир»
А.Ю. Фомин, к.ф.н., доцент

Проблемы «Толстой и религия», «Толстой и церковь» применительно к собственно художественному творчеству писателя уже неоднократно освещались в исследовательской литературе (см. И.А. Есаулов и др.). Тем не менее, эпопея «Война и мир» реже всего рассматривается именно в данном аспекте, ибо социологически интерпретированная фраза «о мысли народной» уже не одно десятилетие остается базовой основой для бесчисленного множества статей, монографий и учебников. Сколько пафоса вложено в бесконечное обличение так называемой «аристократической касты» и непременного салона А.П. Шерер! С каким блеском доказывают и полуобразованные абитуриенты, и «продвинутые» исследователи, что это-де «народ» победил в 1812 году, а «лучшие представители дворянства» изо всех сил стремились стать к этому народу ближе (худшие, надо полагать, дистанцировались). Все просто, логично, объяснимо — вполне в духе позитивистской критики XIX в., или новейших «дискурсивных» штудий, но так ли оно на самом деле? Попытаемся разобраться.
Прежде всего, повторим ныне уже очевидное: Л.Н. Толстой по духу (но не в художественно-изобразительном плане) — глубоко религиозный писатель, все расхождения которого с Православной Церковью касались прежде всего воплощения Христа в этом мире, деятельного понимания заветов Спасителя, но никак не отрицания Его. Религиозная идея играет колоссальную, фактически — определяющую роль в исканиях героев романа: именно в церкви Наташа Ростова получает своего рода откровения, осознает связь своего маленького «я» с тем великим и всеобщим «мы», которое называется «русский народ», и начинает молиться за всех, в том числе и за тех, кто принес лично ей только несчастье; именно к истинному постижению Бога приходит Пьер Безухов, преодолев на этом пути и холодное бездушие, безбожие «света», и лукавые соблазны масонства (Л.Н. Толстой прямо пишет: «Это искание цели было искание Бога...»). К Богу в Его истинном понимании как абсолютной всеобщности и абсолютной любви ко всему сущему приходит и князь Андрей, с христианским смирением и прямотой воина принимающий на поле Бородина ниспосылаемую ему участь (ср.: «Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» — Иоанн, XVIII, II; тж. Матф., XXVI, 42: «Отце Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя». Тж. Марк., XIV, 36, Лк., XXII, 42) и уже на смертном одре открывающий «новое небо и новую землю» (Откр., XXI, I) не только себе, но и в окружающем его мире, в суетных и грешных людях. По сути, пресловутый «путь исканий» толстовских героев — это путь исканий Бога, это взыскание откровения и получение его («Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят», — Матф., VII, 7-8, тж. Лк., XI, 9-10).
Однако религиозная идея определяет не только судьбы отдельных героев — именно она лежит в основе того, что сам Л.Н. Толстой определил как «мысль народная». Более того, последняя есть, фактически, реализация прежде всего религиозных интуиций, установок и поисков писателя. Итак, что же такое «народ» в понимании автора романа7
Согласно Л.Н. Толстому, все существующее имеет свой смысл, свою первопричину, движение и естественный конец. Если нечто есть, нечто произошло, то оно есть именно потому, что не могло не быть (в силу тех или иных причин, условий и т.д.), а если произошло — именно так, а не иначе, — то потому, что только так, а не иным образом (опять-таки в силу определенных причин, условий, предпосылок и т.д.) оно и могло произойти. Русская армия потерпела поражение под Аустерлицем только потому, что не могла победить; соответственно и наполеоновское нашествие окончилось закномерным крахом крахом, ибо оно и не могло окончиться инче. Даже победы русские войска одерживают зачастую вопреки многомудрым диспозициям и героическому рвению отдельных военачальников: совершается то, что не могло не свершиться.
Т.о., все сущее, все происходящее оправдано именно в своей данности, в самом факте своего бытия, который сам по сеюе не случаен, имеет глубочайший смысл [1]. Значит, существующий мир, наше земное бытие, история — не хаотическое сцепление разнородных событий, арена для честолюбивых упражнений «великих людей» — нет, в окружающем нас бытии и предопределенности течения событий таится незримая истина, вечный всемогущий закон. Но смысл сущего, его цель, значение и предопределенность — это и есть Бог (ср. слова Иисуса: «Я есмь путь и истина и жизнь..» — Иоанн, XIV, 6), истина, явленная человеку в самой жизни — в цепи тех или иных событий, в самом факте бытия того или иного предмета, явления и т.д. Это именно живой [2] Бог (ибо сама жизнь, «практическое бытие» свидетельствует о Нем), это подлинная истина, а не измышленные кем-то «правила, или слова, или мысли» [3]. «... Он (Пьер — А.Ф.) теперь нашел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание Бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уже говорила нянюшка: что Бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что Бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитекторе вселенной». «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог, — говорит Толстой устами своего любимого героя. — Любить жизнь, любить Бога» [4]. Нельзя любить жизнь, не любя Бога, — это смерть, но и нельзя любить Бога, отрицая жизнь даже в малейших, элементарнейших ее проявлениях [5], — это ложь, а следовательно, тоже смерть.
Т.о., главный, основной закон самой жизни — закон любви, закон трудный, ибо это есть любовь ко всем и ко всем [6], к тому, что выпало — быть может, и несправедливо — тебе на долю [6], (к тому, что выпало — быть может, и несправедливо — тебе на долю («.... труднеет и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий», — размышляет Пьер). Но это — закон единственно справедливый и истинный, воистину Божий [7]).
Соответственно и нравственные нормы как проявления этого закона, т.е. Бога, в человеческой душе выводятся Л.Н. Толстым из жизни, из текучего, бесконечно разнообразного земного бытия [8]. Нравственно, по Л.Н. Толстому, просто жить: добывать пропитание для себя и своей семьи, любить своих детей, отцов, матерей, мужей, жен и многочисленную родню, свой дом, свою землю [9]; нравственно радоваться каждому мгновению бытия и смиренно принимать все, что тебе отпущено в горе и радости, помятуя, что всё это и «... есть Бог, тот Бог, без воли которого не спадет волос с головы человека» (см. роман, Т IV, ч. IV, гл. XII) [10], единый везде — и в мире материальном, и в душе человеческой: «.... Не Тот же ли, кто сотворил внешнее, сотворил и внутренне?» (Лк., XI, 40).
И вот эту великую правду самого бытия, нравственность жизни, воплощает, по мысли Л.Н. Толстого, народ (отметим, что для писателя это в данном случае категория не социальная, это не только «простой народ»). Это те, кто любит жизнь, — а, следовательно, любит и ближних своих, ибо нравственность — проста и естественная, как и сама жизнь [11]).
Это те, кто с несокрушимым упованием ны вышний промысел принимает все превратности жизни, те, кто на крест не напрашивается, но и с креста не бежит, — словом, те, кто верит в Бога живого и живет в Боге. Они нравственны — но это нравственность не отвлеченная (а следовательно, ложная), это не «правила», «мысли», чьи-то «мнения», — это нравственность истинная, ибо она являет себя опять-таки не в «словах», мнениях, красивых и тонких рассуждениях, а в самом бытии человека [12]. «О, как ужасен страх и как позорно я отдавался ему. А они... они все время, до конца были тверды, спокойны... — размышляет Пьер Безухов. — ... Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное — золотое...»
Таким образом, согласно Л.Н. Толстому, народ — это, безусловно, естественное единство, общность, но общность не географическая, этническая или государственная, не социально-классовая, сословная или языковая, общность даже не церковная (точнее, обрядовая, ибо, считает писатель, религия — это прежде всего вера человека, его душа — а что общего между душами Пьера и Элен, князя Андрея Болконского и Бориса Друбецкого, Билибина и капитана Тушина?), но прежде всего — общность нравственная, а следовательно — истинно религиозная, проистекающая из внутреннего осознания своей духовной сопричастности со всеми — ближними и «дальними», из братской любви к ним и радости за их радость и огорчения за их горе, из сердечного понимания, казалось бы, совершенно посторонними друг другу людьми взаимных нравственных обязательств, объединяющих каждое отдельно существующее «я» в одно великое «мы».
Народ — это и есть «мир», где «... все вместе, без различия, сословий, без вражды, соединенные братской любовью...» (эта фраза, описывающая внетреннее состояние Наташи Ростовой в церкви, является ключевой для понимания как смысла названия романа, так и его идеи). Это одна огромная семья [13], где каждый, невзирая на чины, звания, общественное положение, национальность, материальный достаток, образование, духовные интересы и т.д., все-таки осознает себя в естественном единстве со всеми остальными, хотя кто-то принимает это всей душой, вплоть до самоотречения, кто-то претендует на главенствующую роль, а кто-то и вообще старается уйти в свои частные, сугубо личные интересы.
Поэтому, согласно Л.Н. Толстому, русский народ как явление истории включает в себя абсолютно всех — от безвестных мужиков Карпа и Власа до государя Александра Павловича, и в этом плане характер, к примеру, князя Андрея Болконского ничуть не менее «народен», чем Тихона Щербатого [14], столь же «народны» Элен, Берг и др.
Другое дело, что, по Л.Н. Толстому, так называемый «простой народ» куда более естествен в своих чувствах и желаниях, нежели представители господствующего класса, а следовательно, и более нравствен: он слишком занят самой жизнью, чтобы о ней размышлять, слишком много у него конкретных дел, чтобы интересоваться мнением тех или иных авторитетов по тем или иным отвлеченным вопросам; он слишком любит жить, чтобы не любить подобных себе, своих ближних.
Поэтому, когда на него нападают, он сопротивляется всеми силами, жестоко и беспощадно (пресловутая «дубина народной войны»), но когда враг повержен, он столь же естественно предложит своему бывшему противнику кусок хлеба, как незадолго до этого безжалостно его уничтожал (эпизод с Рамбалем и Морелем); он сердится, когда видит чью-то глупую неловкость (крепостной (!) Ростовых Данила грубо обругал старого князя за нелепую оплошность на охоте — а тот принимает это как должное); он прижимист, по-житейски эгоистичен и по-хозяйски скуповат, он «понимает свой интерес», который у него на первом месте (купец Ферапонтов, «богучаровский бунт»), его идеал — «хозяин» (именно так в похвалу скажут впоследствии о своем покойном барине — Николае Ростове — его крестьяне). Он вспыльчив и крут в решительную минуту (ср. в этой связи проявление некоторых черт характера Николая Ростова, в частности то, как решительно — затрещиной! — будет подавлен им уже упоминавшийся «богучаровский бунт» ), но может и впасть в отчаяние, видя, что положение безвыходно (тот же купец Ферапонтов). Он может быть остервенело жесток, потеряв почву под ногами, не зная, что предпринять, страстно желая хоть какой-то определенности, требуя, чтобы начальство «показало закон», перестало лгать и навело, наконец, порядок (см. бессмысленные и жестокие драки в оставляемой Москве, убийство Верещагина), — но при всем этом он никогда не лжет [15]: он плачет, когда грустно, смеется, когда весело; он убивает, когда надо убивать, и щадит, когда надо щадить.
Таким образом понятие «народ» приобретает в эпопее Л.Н. Толстого смысл не только конкретно-исторический, но и нравственный, истинно (по Л.Н. Толстому) религиозный: это прежде всего осознание своей связи со всеми живущими, признание за ними права называться твоими ближними в их праве на существование; это умение поступать по совести, т.е.. естественно, так как объективно требуется в данной ситуации для сохранения и поддержания жизни и твоей, и близких тебе людей; это глубочайшая вера в Вышний промысел и спокойное принятие всего, что бы ни выпало тебе на долю (подчеркнем: это не подчинение собственных интересов «интересам народа», а добровольная покорность Богу, являющему Себя во всей полноте жизни и ее естественных закономерностях, т.е. это не замена одного другим, а обретение Истины). Быть народом — это состояние духа, это извечные вера и любовь, взыскуемые как высшими, так и низшими.
В этой связи представляется совершенно неверным весьма давнее представление о Л.Н. Толстом как о некоем «революционере», противопоставляющем дворянство и крестьянство, «аристократическую касту» и «простой народ»: исходя из идейного содержания романа, необходимы, так сказать, оправданы в своем существовании абсолютно все — мужик и император, барин и крестьянин. Другое дело, что носители «власти земной» не должны забывать о «власти небесной», однако и пренебрежение атрибутами первой есть ложь, высокомерное отвержение того, что даровано свыше, т.е. Истины. Поэтому, по Л.Н. Толстому, надо быть тем, кем ты являешься, тем, кем тебе судил быть Творец, и «быть» в этом качестве — хорошо, с максимальным внутренним усердием (ср.: «Увещеватель ли — увещевай, раздаватель ли — раздавай в простоте, начальник ли — начальствуй с усердием, благотворитель ли — благотвори с радушием», — К Римл., XII, 8; тж. хрестоматийно известное: «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», — Матф., XXII, 21).
Поэтому «простой народ», по мысли писателя, в наибольшей степени обладает мудростью сердца [16], хотя и лучшие представители высшего сословия тоже наделены этим даром (см. Наташа, Пьер, Кутузов [17] — впрочем, по мнению автора романа, это скорее исключение, нежели правило) [18].
Поэтому нравственный (т.е. естественный, подлинный, «настоящий») человек не может не искать Истину, а следовательно, не может не прийтий к тому, в чем эта Истина являет себя, — к жизни, к любви, к Богу: «..любить жизнь, любить Бога...»[19]
Поэтому-то народ в его бытовых, жизненно-практических устремлениях, во всем бесконечном многообразии человеческих характеров, согласно Л.Н. Толстому, — сам по себе отнюдь не воплощение некоего абсолютного начала, не «живой бог»: он есть носитель истинной нравственности, но не сама эта нравственность; он есть подлинная жизнь — но не «понимание» этой жизни [20].
И писатель создает в определенной мере искусственный персонаж — Платона Каратаева, своего рода персонификацию того восприятия человека, мира и Бога, которое в скрытом, неосознаваемом виде присутствует в каждом истинно народном характере вне зависимости от социальной детерминации последнего. По сути, для Л.Н. Толстого Каратаев в своем внешнем облике, в своей округлости, и в своей равно одинаковой любви ко всему живущему, в прощении человеку слабостей и вере в его грядущее покаяние, и в своем фатализме, и в готовности пострадать за ближнего, и в ежеминутной радости существования, даже в склонности к поговоркам, сказкам и притчам, даже в своей кончине — что-то наподобие « живого Христа», Христа воскресшего, идущего по дороге Еммаус и беседующего с попутчиками, но до поры не узнанного ими (см. Лк., XXIV, 13-30), вечного Сына Божия, явившегося, чтобы не только словом, но и самой жизнью и смертью Своей человеческой засвидетельствовать Истину. Каратаев — подлинно « непостижимое, круглое [21] и вечное олицетворение духа простоты и правды» (т.е. Христа): « ... он все умел делать, неочень хорошо, но и не дурно» [22]; его речь при кажущейся простоте исполнена глубокого смысла (« ... поговорки, которые наполнили его речь... были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно [23], и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда она сказаны кстати»), а сама ее структура, как и каратаевская манера говорить, явно соотносится с тем, как, согласно Евангелию, говорил Христос (« ...он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что скажет [24], от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность», « ... часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо» [25]. Он не только исполняет важнейшую после любви к Богу заповедь Спасителя — любить ближнего, как самого себя, в том числе и « братьев меньших» — лиловую собачонку, но даже, почти по Евангелию, шьет рубаху «худощавому, желтому и оборванному» французскому солдату (подчеркнем — почти, т.к. не даром, с житейской расчетливостью удерживая себе обрезки полотна, но в конце концов отдавая и их, — это вызовет ответное, не выразимое ни на каком языке чувство даже не признательности, а именно некоего « человеческого понимания»: француз, « покраснев», неожиданно вернет то, что так настойчиво — и, заметим, юридически вполне обоснованно — требовал минуту назад [26]).
В этой связи особенно характерно, что, по Л.Н. Толстому, понятие « народ» полностью приложимо и к французской армии, вообще к любому всякому объединению людей, в силу тех или иных причин начинающих « просто жить» и подчиняться законам жизни, а не измышленным кем-то идеям или приказаниям начальства. Поэтому народный характер как личностное проявление общечеловеческой природы обнаруживает себя и в неуступчивости французского солдата, с которым спорит Долохов, и в жалости пленного эльзасца к своей лошади, и в одинаковом выражении « испуга, ужаса и борьбы ... в ... сердце» на лицах и французских стрелков, и расстреливаемых ими « поджигателей», и в расположении капитана — начальника партии пленных к Пьеру («... это русский барин, с которым случилось несчастье, но он человек»), и в сердечной — делом, а не словом — благодарности оборванного француза, оставившего-таки Каратаеву обрезки полотна, и в постепенно проявляющейся жестокости конвоя к пленным (и так голод, а тут еще и чужих корми, да и русские того и гляди догонят), и даже в том, что, сами оказавшись в плену и проходя мимо Долохова, « который слегка хлестал себя по сапогу нагайкой и смотрел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом», французы невольно умолкали. И для Л.Н. Толстого, и для одного из самых сложных и глубоких его героев воистину « несть ни эллина, ни иудея» (« ... Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же...»), и воистину же « ... Бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитекторе вселенной».
Таким образом, пресловутая « мысль народная» вовсе не самодостаточна в романе Л.Н. Толстого, она есть последовательное, глубоко продуманное, внутренне логичное развитие Толстым — писателем, историком, философом и религиозным мыслителем — прежде всего « мысли религиозной», христианской: « Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды».

Примечания

[1] Здесь, без сомнения, прослеживается влияние на мировоззрение писателя стоической философии, прежде всего высоко ценимого Толстым Марка Аврелия (ср.: « Когда тебя задевает чье-нибудь бесстыдство, спрашивай себя сразу: а могут бесстыдные не быть в мире? Не могут. Тогда не требуй невозможного. Этот — один из тех бесстыдных, которые должны быть в мире... Вспомнишь, что невозможно, чтобы не существовал весь этот род, и станешь благожелательнее к каждому из них в отдельности... Что же тогда дурного или странного в том, что невоспитанный делает то, что невоспитанные?..» — Марк Аврелий Антонин, « Размышления», IX, 42. Сер. « Литературные памятники», Спб., « Наука», 1993, с. 54). Тема, однако, заслуживает специального исследования (см. тж. А.К. Гаврилов, « Марк Аврелий в России» — в кн.: Марк Аврелий Антонин, Ор. cif., cc. 115-173).
[2] « ... Как говорил пророк: "Небо престол Мой, и земля — подножие ног моих; какой дом созиждите Мне, говорит Господь, или какое место для покоя Моего? Не Моя ли рука сотворила все сие?» (Деян., VII, 49, 50). Тж.: « Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и все...» (там же, XVII, 24, 25).
[3] Ср.: « ... Буква убивает, а дух животворит» (2-е Коринф., III, 6).
[4] Ср.: « Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых» (Марк., XII, 27. Тж. Матф., XXII, 32).
[5] См. известное: « Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие этого свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслаждение еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос» (Т.IV, ч.II, гл. XII). Ср. тж. описание выздоровления Пьера, его детскую радость от ощущения собственного бытия (Т. IV, ч. IV, гл. XII).
[6] « Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета... Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить Бога во всех его проявлениях...» — размышляет князь Андрей. Ср.: « Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (I-е Иоанн., IV, 7-8).
[7] Показательно, что за мгновение перед своим ранением князь Андрей ощущает именно любовь к жизни и вместе с тем не может забыть, что «на него смотрят». Вот этот нравственный долг перед теми, кто считает его «нашим», «своим», и заставляет молодого Болконского сознательно выбрать общую участь и принять такую нелепую, на первый взгляд, смерть. Таким образом, согласно Л.Н. Толстому, именно любовь делает этих людей непобедимыми. Ср.: « В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви» (I-е Иоанн., IV, 18).
[8] Впоследствии именно это положение, логически развиваемое Л.Н. Толстым в последующие периоды творчества, приведет его к противоречию с учением Православной Церкви: писатель напрямую свяжет нравственный закон с предельно элементарными проявлениями человеческого бытия (а отсюда — отрицание науки и искусства, государства, пресловутое « опрощенчество»), т.е., с канонической точки зрения, выведет заповеди Бога, равно как и самого Бога вообще, из явления Бога человеку, а не от Него самого.
[9 Ср.: « Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как Господь Церковь» (К Эфес., У., 29).
[10] Характерный толстовский фатализм, нашедший свое специфическое выражение в исторической концепции « Война и мир».
[11] « И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк., VI, 31); «И кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями добра» (I-е Петр., III, 13); « Ибо, где зависть и сварливость, там неустройство и все худое» (Иаков., 1, 8).
[12] Ср.: « Будьте же исполнители слова, а не слышатели только, обманывающие самих себя. Ибо, кто слушает слово и не исполняет, тот подобен человеку, рассматривающему природные черты лица своего в зеркале: он посмотрел на себя, отошел — и тотчас забыл, каков он» (Иаков., I, 22-24).
[13] Отметим в этой связи важность семейной тематики, « мысли семейной» в романе: применительно к жанру, это не только эпопея как некое самодостаточное изображение «движения истории» во всей эпической подробности и многоплановости, но именно эпопея, художественно реализуемая через историю отдельных семей — Ростовых, Болконских, Друбецких, Безуховых, Курагиных и др.
[14] Ср. смысл названия романа — война и « мир» в знач. « народ», « община». В этой связи вина членов разнообразных салонов, придворных партий или просто светских честолюбцев осмысляется Л.Н. Толстым не как уклонение от общенародной борьбы, пособничество врагу, а как уклонение от Истины, того, что объективно необходимо в данный момент. Показательно в этом плане сопоставление князя Андрея Болконского и Бориса Друбецкого: оба — офицеры, оба — воюют, но каждый за свое.
[15] Ср.: « ... Сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» (Лк., XVI, 8).
[16] « Ты имеешь веру? Имей ее сам в себе, пред Богом. Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает» (К Римл., XIV, 22); « ... мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: "Уловляет мудрых в лукавстве их" ». И еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны» (I-е Коринф., IV, 19, 20).
[17] «Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем-то иным. Он презирал их своей старостью, своей опытностью жизни» (Т.III, ч.II, гл.XV).
[18] «Впрочем, и из начальников многие уверовали в Него, но ради фарисеев не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги; Ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию» (Иоанн., XII, 42, 43).
[19] «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; Ибо всякий просящий получает, и идущий находит, и стучащему отворят» (Матф., VII, 7, 8).
[20] Ср.: «Итак, никто да не осуждает вас за пищу, или питие, или за какой-нибудь праздник... Это есть тень будущего, а тело — во Христе... Если вы со Христом умерли для стихий мира, то для чего вы, как живущие в мире, держитесь постановлений: «не прикасайся», «не вкушай», «не дотрагивайся»?.. Это имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти» (К Колосс., II, 16-17, 20-21, 23).
[21] Образ сферы как геометрическое выражение совершенства использует Марк Аврелий (Ор. с. I., XII, 3), в свою очередь заимствуя его у более ранних автором (см. Марк Аврелий Антонин, Ор. cif, Экзогетический комментарий, с. 218).
[22] Ср.: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (I-е Иоанн., II, 15). Вот почему Каратаев любит всех вообще, но не кого-то в особенности: «Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера... но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему... ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним». Весьма показательны в этом плане ощущения князя Андрея после его ранения, во время свидания с Наташей и накануне смерти.
[23] См. поучения Иисуса, даи вообще любой евангельский текст, применительно к собственно речевой информации предельно простой, даже элементарный.
[24] Ср. в Евангелии Иисус никогда не задумывается, отвечая на самые каверзные, неразрешимые на первый взгляд, просто не вовремя заданные вопросы, ибо Он уже знает ответ на них.
[25] Кажущаяся противоречивость многих поучений Христа была замечена очень и очень давно, ср. хрестоматийно известное: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Матф., XXII, 39), «блаженны миротворцы» (там же, V, 9) — «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч... И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (там же, X, 34, 36-37).
[26] Ср.: «... И отнимающему у тебя верхнюю лдежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с нами» (Лк., VI, 29-31). Характерно, что Каратаев одет в «подпоясанную веревкой французскую шинель», т.е. его собственная «верхняя одежда» действительно отнята у него неприятелем.


РУБРИКА
В начало страницы